alena_15 | "Главное впечатление моего детства - война, блокада"

Вчера все писали о дне снятия ленинградской блокады. Я помнила эту дату, я читала множество воспоминаний о тех временах и насколько могу, очень живо представляю те страшные времена.

Но жизнь блокадного города я вижу глазами маленькой девочки, какой была тогда Алиса Фрейндлих.

"Главное впечатление моего детства - война, блокада. Хорошо помню, как напряженно смотрела на часы: когда же стрелка наконец дойдет до нужного деления и можно будет съесть крохотную дольку от пайки хлеба? Такой жесткий режим устроила нам бабушка - и потому мы выжили. Да, блокадники были очень сосредоточены на себе, и эта созерцательность своего внутреннего состояния и дала нам возможность, во-первых - выжить, во-вторых - все, все запомнить.

Может быть, когда-нибудь напишу об этом... Вместе с трудным, с очень страшным, в моих детских впечатлениях из тех дней осталось и острое ощущение того, что у нас, блокадников, была особая потребность в улыбке - видимо, в этом заключалась и какая-то психотерапия, какая-то даже физическая защита..."

Подборка из нескольких интервью.

"… А потом началась война…

И этого светлого, лучезарного мира не стало.

Когда мне было шесть с половиной, началась война. Мама меня за лямочки вытащила из эшелона, в котором должны были увезти в эвакуацию наш детский садик. Тогда целые составы уходили с детьми, которых родители не успели забрать из детсада.

Уехал папа — он эвакуировался с ТЮЗом, где к тому времени работал. Улетел буквально последним самолетом, после чего кольцо блокады окончательно сомкнулось. Мы с мамой почему-то с ним не поехали. Не знаю, в чем была причина. Может быть, потому, что всех взять не могли.

Зимой 1941-го не стало нашей квартиры — в нее попал снаряд. Причем, по слухам, это был наш снаряд — то ли недолет, то ли перелет… Я очень хорошо запомнила, как мы вернулись домой и увидели выбитые стекла и двери, рояль, бедный, весь в штукатурке, все разметано… Жить там стало невозможно. Потом наш дом восстановили, поскольку он находился в той части города, которую старались сохранить, — на Мойке, рядом с Исаакиевской площадью. У нас окна выходили прямо на Исаакий. Помню, как скульптуры на нем все были закрыты мешками с песком, а поверх мешков досками заколочены.

Мы в тот момент были в бомбоубежище, поэтому и уцелели. И ведь это, знаете, просто чудо, что именно в тот раз мы спустились в убежище… Ведь только во время первых бомбежек всех жильцов дома организованным порядком туда водили. Во дворе начинала орать сирена, и все шли. А потом стали привыкать к бомбежкам и просто прятались в каких-то нишах. С верхних этажей люди спускались к нам, на первый, — считалось, что на первом безопасно. Но вот в тот день, когда в нашу квартиру попал снаряд, почему-то все решили уйти. И это нас спасло.

Мы переехали в комнату папиного старшего брата, он жил в том же доме, но в другом флигеле, в коммунальной квартире. У папиного брата тоже была семья — жена тетя Зоя и сын Эдик, мой двоюродный брат, которому было, наверное, года четыре, а мне уже было шесть. Пришлось сдвинуть все имевшиеся в доме кровати, и мы на них спали все вместе. Тесновато, зато тепло. В комнате с прежних времен осталась большая изразцовая печь, в нее втиснули буржуечку и топили. В основном — мебелью, в итоге сожгли всю, кроме того, на чем нужно было спать и сидеть. В начале войны проблем с едой мы не ощущали. У немцев ведь всегда на полочках что-то припасено. Я помню, как к нам прибегала соседка с чашечкой, просила немножко, пару ложечек, манки для своего ребенка. И бабушка ей насыпала манки. Еще не наступила зима, еще шла осень 41?го. Еще можно было безмятежно отдать кому-то столовую ложку манки. Никто же не предполагал, что блокада будет так долго длиться. А потом наступила зима, и бабушка перешла на режим строгой экономии и дисциплины. Она больше не давала нам хлеб просто так. Только строго по часам. Помню, я сидела как истукан и подолгу смотрела на часы, на то, как бежит стрелка к тому заветному моменту, когда бабушка нам что-то даст. А ведь очень многие гибли из-за того, что сразу съедали свои 125 граммов хлеба, которые выдавались на сутки в самую тяжелую зиму.

Интервьюер: А какая зима была самой тяжелой?

Зима с 41-го на 42-й год. Первая зима блокады. В эту зиму бабушка еще была с нами… Когда наши запасы пропали вместе с квартирой…

Как ни старайся рассказать, а все равно никто теперь не поймет, ЧТО ТАКОЕ представлял из себя прощальный подарок бабушки — смерзшиеся серые макароны. Бабушку выслали из Ленинграда вместе с другими немцами. Мама ходила ее провожать на сборный пункт, а там в больших котлах варили макароны, которые, как только их вынимали из кипятка, тут же замерзали. Их рубили на буханки и выдавали ссыльным на дорогу, а бабушка, конечно, тут же отколупала от своей порции какой-то кусок и выдала маме для меня. Я помню, как мы с мамой варили суп из этих макарон.

Моя бабушка умерла в эшелоне по дороге. В общем, мы с мамой остались вдвоем в разгар блокады. Мама по профессии была бухгалтером и с начала войны получала хорошую рабочую карточку, работая на гильзовом заводе, около Волкова кладбища. Еще там ей давали дрожжевой суп — словом, можно было как-то жить. Но в тот день, когда мама собирала и провожала семейство в ссылку, она не вышла на работу (высылали же в 24 часа, нужно было торопиться), и ее за это уволили. Как жить дальше — непонятно. И тут чудо! Вот, говорят, Водолеев всегда кто-то поддерживает, когда им становится совсем плохо. Может быть, дело в том, что моя мама — Водолей… В общем, нас нашел мамин молочный брат, нашел и устроил маму в ясли бухгалтером. И что вы думаете, меня, великовозрастную семилетнюю девицу, определили в ясли. Впрочем, я была такая тощая, что несоответствие возрасту не очень бросалось в глаза. Но когда в ясли приходила проверка, меня укладывали в лазарет и закрывали до носа одеялом. Я уже умела читать, но было нечего — все книжки давно сожгли. У нас самих в буржуйке сгорело полное собрание сочинений Толстого, прижизненное издание. Но тут так: или смерть, или книжки в огонь… И вот наша соседка по коммуналке — дворничиха тетя Шура, имевшая доступ ко всем квартирам, которые бросали, где умирали и так далее, принесла откуда-то книжку Лидии Чарской «Лизочкино счастье». Это была моя единственная книжка за всю войну. Я читала ее по кругу: заканчивала последнюю страницу и тут же начинала первую. Еще тетя Шура подарила мне однажды чью-то роскошную куклу с фарфоровым лицом, в атласном платье, поразительную красавицу. Вот так мы и пережили блокаду. Я умудрилась даже выкарабкаться из двустороннего воспаления легких, которое подхватила.

Интервьюер: А пенициллин-то в Ленинграде был?

Нет, конечно.

Интервьюер: Тогда как же вы лечились?

Рыбий жир мне давали, а меня от него рвало, я не могла его принимать. Еще кодеин в таблетках. А это, между прочим, легкий наркотик… Я помню ощущение наркотического опьянения, когда дальние предметы становятся ближе тех, что рядом. Я не тащилась, я просто старалась выздороветь.

Я убеждена, что ангел-хранитель — это суммированная энергия любви. Людей, которые нас любили. Я тоже думаю, что меня спасала энергия маминой любви."